Тема дня

14.01.2015 - 00:35

Андрей Звягинцев: «Мы живем в феодальной системе, когда все находится в руках одного человека»

Россия получила нового мирового классика. Это стало понятно еще до выхода в свет «Левиафана»: выходящее за рамки нынешнего отечественного кинематографа мастерство режиссера Андрея Звягинцева поражает и вдохновляет с первой его значительной ленты более чем десятилетней давности – «Возвращения», удостоенной главного приза Венецианского фестиваля. Российский «Левиафан», только что награжденный американским «Золотым глобусом» как лучший иностранный фильм (такого не случалось с 1969 года, когда по миру триумфально шла эпопея «Война и мир» Сергея Бондарчука) и претендующий на «Оскара», собрал целый букет призов – того же фестиваля в Венеции, а также кинофорумов в Каннах, Мюнхене, Лондоне, в Испании, Сербии, Польше, Израиле, ОАЭ, Индии, Австралии. Британская The Guardian включила «Левиафан» в пятерку лучших фильмов планеты-2014.

Между тем на родине картине предстоит нелегкая прокатная участь: согласно действующему законодательству, запрещающему мат на широком экране и названному Звягинцевым «глупым, идиотским и непродуманным», ее придется купировать. «Левиафан» не пострадает от того, что из него вырежут мат. Фильм талантливый, но он мне не понравился», – заявлял министр культуры Владимир Мединский. Впрочем, не понравиться г-ну Мединскому «Левиафан» мог не только по «матерной» причине. Вот что пишет о произведении кинокритик Елена Стишова: «Именем этим – левиафан – в фильме маркируется власть, воплощенная в первую голову в образе мэра приморского северного городка (картина снималась в Мурманской области, – прим. ред.). Невидный мужик с казенным лицом, блатной ухмылкой и хозяйскими замашками – он и есть гидра. Многоголовая и стозевная. С этой гидрой вышел на бой герой фильма Николай. Не хочет он отдавать свой дом и свою землю, приглянувшиеся мэру под строительство личного особняка. Суд уже вынес заказное постановление: семье Николая пора на выход… Не знает Николай, что случится на его веку. Он потеряет жену, будет обвинен в ее убийстве и получит срок, после которого не возвращаются… Ближе к финалу есть эпизод случайной встречи Николая с местным батюшкой на выходе из магазина. Батюшка укоряет Николая: мол, в храм не ходишь, не исповедуешься, не причащаешься… На что пьяненький Николай отвечает задиристо: стану в храме поклоны бить, так вы что – жену мне вернете? Зато тот, кто убил Лилю, обобрал Николая и всю округу, тот, кто сошлет свою жертву на двадцать лет, только бы с глаз долой и концы в воду, коррумпированный госслужащий районного масштаба, ворюга ненасытный – он-то примерный прихожанин. По выходным в церковь ходит, то и дело навещает местного иерарха, вместе с ним водочку закусывает семужкой и внимает сладостным речам его: всякая власть – от Бога».

Владимир Мединский: «Левиафан» не пострадает от того, что из него вырежут мат. Фильм талантливый, но он мне не понравился»

 

The New York Times, кажется, выразилась еще более политически отчетливо: режиссер не щадит никого, в том числе и Владимира Путина, «чье неулыбчивое лицо смотрит на всех сверху вниз с портрета на стене в кабинете мэра города, где и совершаются худшие махинации». Андрей Звягинцев беспощаден не только на экране, в интервью той же The Guardian он заявлял, что, живя в России, ощущаешь себя «как на минном поле»: «У вас нет особых перспектив – ни в жизни, ни в профессии, ни в карьере, если вы не «подключены» к ценностям системы. Это глупое устройство общества, которое является вечным проклятьем нашей территории. Здесь крайне трудно обсуждать идеи верховенства закона и равноправия, а дискуссия в обществе существует, но она бессмысленна. У меня есть ощущение абсолютной бесполезности обладания здесь правом голоса. Мне 50 лет, и я ни разу в жизни не голосовал на выборах, потому что я абсолютно уверен, что в нашей системе это совершенно бессмысленно… Мы живем в феодальной системе, когда все находится в руках одного человека и все остальные находятся в вертикали подчинения».

The New York Times: режиссер не щадит никого, в том числе и Владимира Путина, чье неулыбчивое лицо смотрит на всех сверху вниз с портрета на стене в кабинете мэра города, где и совершаются худшие махинации.

 

Предлагаем вашему вниманию фрагменты одной из лучших рецензий на «Левиафана» авторства Антона Долина (кинокритик хорошо известен широкому телезрителю по «Вечерам с Иваном Ургантом»), а также отрывки интервью Андрея Звягинцева Виктору Матизену (этот текст признан самым откровенным публицистическим высказыванием режиссера); оба текста вышли в журнале «Искусство кино» и публикуются нами с любезного разрешения главного редактора издания Даниила Дондурея.

Антон Долин: «Весь фильм показывает, как государство загоняет человека в угол»

Левиафан согласно одноименному трактату (1651) Томаса Гоббса – государство. Фильм Звягинцева о взаимоотношениях человека с государством, о специфике русского левиафана. Если у британского рационалиста и гуманиста возникновение этого коллективного тела логически следует из необходимости прекратить войну всех против всех, ограничить естественные права во имя общественного договора, то в нашей национальной версии никакой взаимной пользы нет и быть не может. Государство и есть единственный победитель в истребительной войне. Пленных не берет, к мирным договорам не расположено.

В начальных кадрах фильма только безмолвная природа. Едва заметный след присутствия человека – мигающий огоньком вдали маяк на берегу. Сгнившие лодки в прибрежной воде, груды камней; археология. Потом мы видим дом. На веранде зажигается свет. Из дома выходит человек, садится в автомобиль, едет в предрассветных сумерках на вокзал. Мужчина встречает на перроне второго мужчину, они возвращаются в город, уже на первом перекрестке встречая инспектора ДПС – то бишь представителя власти. Хорошего, прикормленного приятеля, который тут же предупреждает, что вот-вот заедет его начальник: у того опять сломалась «Нива» (герой – владелец автосервиса). Отказаться не получится, неуверенное «Давай завтра» не будет услышано. Степаныч явится собственной персоной в ближайшие часы.

Власть не спрашивает разрешения. Она приходит сама. Может оказаться в отличном настроении, как Степаныч, – пока Николай (главного героя сыграл Алексей Серебряков, – прим. ред.) копается в его тачке, тот решает кроссворд. А может и в другом, как местный мэр Вадим Сергеевич Шелевят. К ночи, подвыпив, тот решает заехать к горемычному автомеханику, у которого суд только что решил отобрать дом и землю. Покуражиться, больше незачем. «Власть, Коля, надо знать в лицо», – скажет со значением градоначальник. «И чё тебе надо, власть?» – недружелюбно ощерится обиженный. «Вот это всё», – честно ответит власть.

"Стоит тебе заступить на их территорию, как пожалеешь. Придешь в полицию жаловаться – сядешь в обезьянник без вины и причины. Попробуешь начальника шантажировать – чудом жив останешься. Если останешься".

 

Мэр позарился на землю Николая. Потеряв дом на берегу моря, тот потеряет и работу – собственный малый (меньше не бывает) бизнес. Суд принял сторону мэра. Другими словами, администрации, как вполне по-кафкиански именуется власть в постановлении. Весь фильм показывает, как государство оттесняет человека, загоняет его в угол. Лишает не только пространства, но и союзников, пока он не останется в одиночестве и вся его земля будет ограничена тюремной камерой. Чуть больше, чем гроб, и на том спасибо. А стоит тебе заступить на их территорию, как пожалеешь. Придешь в полицию жаловаться – сядешь в обезьянник без вины и причины. Попробуешь начальника шантажировать – чудом жив останешься. Если останешься.

В мире российского зазеркалья вместо разделения властей происходит их гармоничное единение под сенью главной – исполнительной. Под угрозой разоблачения своих «фаберже» (этот в меру изящный эвфемизм употребляется в отношении как интимных частей мэра, так и его былых преступлений, список которых привез из Москвы в папке гость и друг Николая адвокат Дмитрий) Шелевят сзывает Тарасову, Горюнову и Ткачука. Это судья, прокурор и начальник полиции города Прибрежный. Четвертой власти в этой системе координат существовать не может – она не опасна и не нужна. Мэр лишь делает вид, что пугается разоблачения в СМИ, чем грозит ему адвокат, а потом жестоко избивает столичного шантажиста, чтобы его припугнуть и прогнать.

Говоря точнее, четвертая власть в России существует, просто не имеет к журналистам ни малейшего отношения. Речь о духовных авторитетах, главный из которых, безымянный архиерей, впервые появляется на экране одновременно с Шелевятом, за одним столом. «Всякая власть от Бога» – распространенная и, как известно, искаженная цитата из апостола Павла, в его устах легализация бесправия и насилия, вершимых мэром не только по попустительству, но и во благо церковных иерархов.

Звягинцев ведет своего героя – и зрителя вслед за ним – по лестнице российской власти, от простого мента все выше и выше, вовсе не к портрету Путина над мэрским рабочим столом, а прямиком в храм.

"За все постсоветское время не вспомнить других прецедентов, когда люди творческих профессий осмеливались подвергнуть критике институт церкви как участника подавляющей вертикали власти. Здесь Звягинцев выступает неожиданно бесстрашно"

 

Потрясающий в своей простоте и наглядности прием: медленное, гипнотизирующее приближение камеры, от общего плана к крупному, на лицо судьи, бесстрастной скороговоркой читающей приговор. Естественно, обвинительный, других у нас не бывает. В начале Николай лишается дома и земли. В финале – прав и свобод. Это постепенное неторопливое приближение, будто твоя смерть вот-вот настигнет тебя: иллюзия увеличения, роста пока еще худосочного и невзрачного левиафана. Точно таким же образом в эпилоге снят архиерей, читающий праздничную проповедь на торжественном открытии белоснежной и новенькой, с иголочки, церкви. Лицо все больше, голос – громче и уверенней. Не спрятаться от взгляда и гласа власти, не убежать из пасти чуда-юда.

Важнейший, прочитываемый вполне однозначно авторский посыл – обнаружение первопричины насилия и бесправия не в конкретных фигурах правителей, а в молчаливом или активном одобрении происходящего высшей инстанцией, Русской православной церковью. В этом «Левиафан» откровенно смыкается с другим художественным произведением – панк-молебном Pussy Riot, который дважды упоминается в фильме: сначала название группы мелькает в телевизоре (со времен «Елены» для Звягинцева это значимый прием), потом об акции упоминает в своей проповеди архиерей. В самом деле, за все постсоветское время не вспомнить других прецедентов, когда люди творческих профессий осмеливались подвергнуть критике институт церкви как участника подавляющей вертикали власти. Здесь Звягинцев выступает неожиданно бесстрашно – заслужив славу эскаписта, приверженца умозрительных схем и бестелесных притч, он прибегает к открытой публицистичности. На уровне приема это выражено в виртуозном воспроизведении несуразно длинной речи судьи и в запараллеленной с ней проповеди, позаимствованной из реальности. И то и другое – вербатим (жанр «документального театра», где актеры проговаривают реальную речь, – прим. ред.)...

В начале фильма противник выглядит конкретно – недаром Николай и Дмитрий (роль Владимира Вдовиченкова, – прим. ред.) надеются взять его за «фаберже». Это мэр Шелевят, пьющий, далеко не юный, параноидально переживающий из-за выборов, до которых еще целый год. Роман Мадянов играет роль всей жизни: жирные мазки, сочный, неправдоподобно натуралистический гротеск – временами неловко смотреть, будто пьяного снимают скрытой камерой. Его комичные ужимки разом превращаются в хищный оскал, и в одну секунду он больше не смешон – наоборот, страшен в своем глумлении. Идолище поганое, такое свалить сложно, но возможно. Однако короля делает свита. Поначалу бледные и невыразительные (эпитет ни в коем случае не относится к актерам, а только к персонажам) тарасова-горюнова-ткачук размножаются делением, не дают шанса на достойное противостояние. Когда Николая арестовывают два следователя, они пугающе похожи друг на друга повадкой, одеждой и даже лицами. Справься с одним – из-за угла выйдет второй, а там найдутся третий, четвертый, двадцать пятый…

Здесь нет места карикатуре, настолько они все телесны, материальны, реальны. А реальнее всех бородатый архиерей, держащийся с фирменной уверенностью в каждом своем слове и действии: ведь власть – от Бога. Его паства, соратники, единомышленники – прихожане, заполняющие в последней сцене церковь. Ту самую, которая построена на месте дома Николая, как выясняется вдруг, снесенного вовсе не по прихоти мэра, а по воле властного иерарха… Чем дальше фильм, тем меньше надежд на любые формы протеста и тем более бунта. Покорность, жертвенность, вечный покой униженного и уничтоженного.

"Чем дальше фильм, тем меньше надежд на любые формы протеста и тем более бунта. Покорность, жертвенность, вечный покой униженного и уничтоженного"

 

Парадокс в том, что основой для замысла и сценария «Левиафана» стал реальный случай – трагическая история колорадского сварщика Марвина Джона Химейера, у которого пытался отобрать дом цементный завод. Химейер запаял себя в бульдозере и снес завод с лица земли, а потом покончил с собой. Звягинцев нашел параллель в классической романтической литературе – повесть Генриха фон Клейста «Михаэль Кольхаас»: ее герой, богатый барышник из Бранденбурга, в одиночку бросает вызов государству, пытаясь отомстить обидчику, обобравшему и унизившему его аристократу. Была даже придумана сцена, где Николай выезжает на тракторе, а на нем написан девиз Кольхааса: «Правом, дарованным мне природой». В фильм это не вошло. Никакого мятежа. Ружье не выстрелит. В частности, этот драматургический прием и делает столь сенсационным сценарий «Левиафана», написанный Олегом Негиным вместе с самим режиссером и не случайно награжденный в Канне…

Казалось бы, все ведет к триумфу государственной системы подавления. Однако сам мэр Шелевят с самого первого появления чувствует и ведет себя неуверенно – боится подстав, опасается грядущих выборов: здоровье и возраст уже не те, что прежде. За поддержкой он обращается к духовному отцу – архиерею, но покоя не обретает. Обращение к иконе в последней сцене фильма – почти отчаянный жест, и Шелевят сам не верит собственным словам. Путь к небесам закрыт наглухо. Особенно отчетливо на это указывает пейзажная «рамка» фильма. Его начало, оформленное суровой статичной пейзажистикой оператора Михаила Кричмана и озвученное тревожными пассажами из увертюры Филипа Гласса к «Эхнатону» (и то дело, речь ведь идет о власти), обманчиво обещает очередное путешествие к основам российской кинематографической метафизики. Зарифмованный с прологом эпилог, представляющий точно те же пейзажи, только замороженные, застывшие, ледяные, читается уже как приговор цивилизации и претензиям людей на связь с вышним миром. Природа будто выдыхает, смахнув с себя надоедливую муху – человека.

В этой беспросветности напрашивается вопрос к авторам, озвученный уже многими критиками фильма: к чему сгущать мрак, о котором нам давно известно? Как говорилось в советских школьных сочинениях: где же положительный герой? Придется дать соответствующе кондовый ответ. В таком фильме единственный подлинный герой – его создатель, не побоявшийся вскрыть сопротивлявшуюся реальность, взломать код опостылевшей духовности и обнаружить за ним зияющую пустоту отмороженного безлюдного ландшафта. Это фильм-поступок – для всех, кто над ним работал, рискованный и откровенный, не оставляющий надежд на смягчающие кинематографические условности. «Левиафан» и есть тот запаянный бульдозер, на ковше которого написано: «Правом, дарованным мне природой».

Андрей Звягинцев: «В России сильны только те, кто близок к власти»

Виктор Матизен: Закон о запрете кинематографического мата коснулся и «Левиафана». Что вы об этом думаете?

 

Андрей Звягинцев: Глупая мера. Мату учатся не в кино, а в школе, на улице и дома. Нельзя запрещать авторам показывать персонажей, которые разговаривают так же, как в жизни, а взрослым людям – слушать их речь. В отношения «автор – зритель» влезает вдруг третья сторона – государство и начинает разъяснять двум взрослым, что такое хорошо и что такое плохо. А для несовершеннолетних достаточно ярлыка 18+. То, что стоит за этим законом, – не глупость, а тенденция ограничения гражданских прав, об этом мало кто говорит. Без зазрения совести, среди бела дня нарушается конституционный запрет на цензуру.

"Лицемер, и в особенности лицемер-обыватель, – глуп и, глядя в зеркало, видит в нем не себя, а какое-то прекрасное далёко"

 

Виктор Матизен: Большинство наших законодателей реакционно и этих прав за гражданами не признает. Впрочем, если спросить народ, поддерживает ли он запрет мата в кино, то он, матеря Костомарова с Расторгуевым, Серебренникова, Германику и вас, радостно поддержит инициативу власти.

Андрей Звягинцев: Не сомневаюсь. Лицемер, и в особенности лицемер-обыватель, – глуп и, глядя в зеркало, видит в нем не себя, а какое-то прекрасное далёко…

Виктор Матизен: Что же делать тем кинематографистам, которые не хотят приглаживать действительность?

Андрей Звягинцев: Не знаю. Надеюсь только на то, что сильные мира сего (из рядов культурной элиты) захотят повлиять на такое положение вещей и внести какие-то коррективы в эти законы.

Виктор Матизен: А вы себя не ощущаете сильным мира сего?

Андрей Звягинцев: Нет, конечно. В России сильны только те, кто близок к власти.

Виктор Матизен: Да, забыл еще про традиционалистский довод против мата в искусстве: «Классики обходились без мата, и это не повредило их произведениям». Почему же сейчас нельзя обойтись?

Андрей Звягинцев: А вот и неправда – частенько использовали. Классичней классика не сыскать – Александр Сергеевич Пушкин, грешен был, метко вворачивал иной раз, не стеснялся. Когда в думских совещаниях, вращая разговор вокруг аргументов нравственного начала этого нового закона, кто-то на беду спросил, а как же, дескать, поступать будем с Пушкиным – цензурировать в печати? Кто-то возьми да скажи: «Пушкин был человеком в высшей степени нравственным, ему можно». Согласитесь, нарочно не придумаешь. Просто Чехов какой-то или даже Салтыков-Щедрин.

"Нормальные люди презирают Киселева с Леонтьевым, Мамонтова, Соловьева и прочих пропагандистов"

 

Если говорить серьезно, такой прежде подход был к тексту, такая была традиция: крепкое словцо использовалось только в самом крайнем случае, да и то отнюдь не всеми великими. К тому же классики не слишком часто обращались к жизни людей, не обходившихся без ненормативной лексики. Сегодня искусство движется по направлению к действительности, язык персонажей становится все более похож на язык реальной жизни. Недаром появляются такие драматургические и литературные формы, как вербатим. Искусство ищет новые формы, это нормальный процесс, общество также ищет новую идентичность, освобождается от каких-то табу, нельзя этого не замечать или препятствовать этому естественному процессу. Консерватизм не дает двигаться дальше, а только отбрасывает нас назад. Очень жаль. Ну пусть ханжа или лицемер не берут в руки эту гадкую книжонку или плюнут в экран, но вы-то, господа законодатели, зачем же делаете запруду, вода все равно свое русло найдет. Кинематографисты, и не только в документальном кино, но и в игровом, стремятся честно представить на экране сегодняшнюю реальность, а в ней очень важное место занимает социальная среда, в которой матерный лексикон является обиходным. Использование эвфемизмов или запикивание пойдут во вред поискам современного искусства.

Виктор Матизен: Конечно. Так что же, можно будет в России увидеть «Левиафан» на большом экране без цензурных купюр?

Андрей Звягинцев: Боюсь, что нет. За авторской версией придется за границу ехать. Там же, с оказией, и фруктов с овощами да сыров с рукколой прикупить можно будет, если кому-то без них не жить, и фильмы посмотреть с ненормативной лексикой.

Виктор Матизен: Вижу, что вы включены в актуальный контекст.

Андрей Звягинцев: Только в самом общем смысле. Телевизор не смотрю – сейчас у меня его просто нет. Знаю только, что нормальные люди презирают Киселева с Леонтьевым, Мамонтова, Соловьева и прочих пропагандистов.

Виктор Матизен: Но при такой отстраненности вы все же подписали письмо, осуждающее отъем Крыма от Украины.

"Они давно превратили Христа в пугало, в Петрушку, которого вынимают из кармана «по надобности», они давно не служат посредниками между Господом и людьми, но трудятся ради собственного благополучия"

 

Андрей Звягинцев: А как еще относиться ко всему этому безумию? Если президент декларирует развитие российского общества в направлении демократических ценностей, тогда дайте ответ на простой вопрос: Крым еще не так давно был частью другого государства, ведь так? Тогда как могло случиться, что без согласия одной страны другая возьми да объяви чужую территорию своей? Никакой «исторической необходимостью» или «территориальной безопасностью» не оправдать беззаконие. И потом, разве мы не наследуем договоренности будапештского меморандума 1994 года, по которой в числе трех государств: Великобритания, США и Россия – являемся гарантом территориальной целостности Украины?

Рассорились с огромным числом стран, разбудили и разъярили медведя, спавшего в берлоге, – невыветренный имперский комплекс. Я только что был в Хорватии. Думаю, капитализм у них тот же, что и у нас. Я помню прежние времена, когда в домах двери не запирались. Ни днем ни на ночь. А сейчас? Охранники, шлагбаумы, решетки, ограды. Дома превратились в крепости. Что это за жизнь? Это и есть торжество буржуазных ценностей? Где еще, в какой «капстране» можно найти пригород с глухими заборами вокруг коттеджей? Все, что пересаживается на нашу почву, почему-то портится. У нас даже капитализм диковатый какой-то, неисправимо бесчеловечный.

Виктор Матизен: Число охранников на душу населения не меньше, чем при Сталине, когда, согласно крылатой гиперболе, полстраны сидело, полстраны сторожило.

Андрей Звягинцев: Распространенная сейчас профессия. Люди, которые ничего не делают и ничего не создают – ни вещей, ни идей, ни хорошего настроения…

Виктор Матизен: Можно было оттолкнуться еще и от «Дубровского». А вы сразу решили не дать своему герою отыграться на притеснителях?

Андрей Звягинцев: Не сразу. Поначалу хотели посадить его на трактор, чтобы он своротил мэрию.

Виктор Матизен: Признаюсь, что во время просмотра мне очень хотелось, чтобы он все-таки разнес ее, причем вместе с домом архиерея, который априори благословляет все действия мэра. Или пристрелил пару негодяев, как взбунтовавшийся фермер в «Долгой счастливой жизни» Бориса Хлебникова.

"Не так давно мы нежданно-негаданно обрели свободу, а теперь теряем ее с каким-то нарастающим, как снежный ком, кошмарным и планомерным постоянством"

 

Андрей Звягинцев: Мне кажется, наш финал честнее и страшнее, чем если бы это был финал реальной истории Химейера с его бунтом, самоубийством или, чего доброго, героической смертью в схватке с силами зла. Это было бы как выпустить пар. Александр Зиновьев в «Зияющих высотах» говорит, что власти позволяли существовать Театру на Таганке, чтобы гражданское недовольство имело выход в общественном месте.

Виктор Матизен: Японцы с той же целью выставляли для битья манекены начальников. А вы, значит, принципиально отказались не только от хэппи энда, но и от катарсиса, луча надежды и света в конце тоннеля, чтобы оставить зрителей в кипящем состоянии?

Андрей Звягинцев: Скорее, в положении по ту сторону отчаяния. Мы находим нашего героя в абсолютной прострации, когда потеряно все – дом, жена, друг, сама жизнь катится под откос. Когда все главные понятия, все якоря жизни поставлены, что называется, под вопрос и не осталось никаких опор… Какой тут, скажите, хэппи энд?

Виктор Матизен: Что вы думаете о реакции министра культуры на «Левиафан»? Я имею в виду его слова о том, что в России так не пьют…

Андрей Звягинцев: Думаю, он не знает настоящую Россию.

Виктор Матизен: А я полагаю, что это вообще не его дело – давать оценки фильмам.

Андрей Звягинцев: Ну почему же? Как всякий зритель, он имеет право на собственное суждение. На ваши кинокритические лавры он не претендует. Министр замахивается на что-то гораздо большее. Мне кажется, он свято верит, что если очистить от «скверны» фильмы, которые отражают жизнь, то и сама жизнь станет лучше. Это продолжение его борьбы с «мифами»: о русском пьянстве, казнокрадстве, мздоимстве и еще о многом, чего, по его мнению, в России на самом деле не существует…

Виктор Матизен: А откуда столь жесткое отношение к церкви? Ваш архиерей откровенно служит сильным, которые попирают слабых. А в конце, когда выясняется, на каком месте поставлен храм, – просто мороз по коже

"Боюсь, за авторской версией "Левиафана" придется за границу ехать"

 

Андрей Звягинцев: Помните эти грандиозные слова Достоевского: «Если бы как-нибудь оказалось, что Христос вне истины и истина вне Христа, то я предпочел бы остаться с Христом вне истины»? А ведь это не простая фигура речи, тут есть тайный смысл, если всерьез задуматься о том, что имеет в виду Достоевский. Или – помните коллизию «Легенды о Великом инквизиторе»? Каким рисует Достоевский иерарха церкви? И я не думаю, что Федор Михайлович избрал главной целью своей беспощадной критики именно католического священника. Важнее то, что он поместил свою поэму на самую темную страницу истории церкви как таковой: церковь времен инквизиции. Но говорит он главным образом о том, как люди приспособили существо Христова учения к своим плоским властным нуждам, к своим скудным рабским представлениям. Принимать дары от людей, которые творят беззаконие, воруют и бесчинствуют, – ведь нельзя же не знать, из рук каких благодетелей принимаются эти дары: часы стоимостью в десятки тысяч долларов, кабриолеты и часовни, это ли не ложь пред Создавшим нас?! В то время как долг священнослужителей пред Богом обличать неправду в глазах людей, давать нравственную оценку неправедным деяниям, они молчат, они «соработничают». Они давно превратили Христа в пугало, в Петрушку, которого вынимают из кармана «по надобности», они давно не служат посредниками между Господом и людьми, но трудятся ради собственного благополучия. Можно лишь посочувствовать им. И тем, кого они вводят в заблуждение, отодвигая Бога от человека в слишком трансцендентную даль, а не сближая в интимной духовной глубине человека с откровением о нем самом, даримым Богом в каждый миг бытия. Задумайтесь, что бы сделал Христос, если бы явился в кабинет к такому служителю?..

Виктор Матизен: И последний: что вас сейчас больше всего тревожит в контексте культурно-политических событий этого года (беседа состоялась в 2014 году, – прим. ред.)?

Андрей Звягинцев: Схлопывание русского мира из-за «рашизма» и ограничительных законов, которые неизвестно чем ограничатся. Сужения вольного языка, вольного слова, в том числе художественного высказывания. Не так давно мы нежданно-негаданно обрели свободу, а теперь теряем ее с каким-то нарастающим, как снежный ком, кошмарным и планомерным постоянством. Это очень печально.

 

Подготовил Александр Задорожный

Фото - РИА Новости/Екатерина Чеснокова, Игорь Чуприн, Алексей Даничев, Михаил Климентьев, Михаил Мокрушин, Алексей Куденко, Алексей Никольский, Денис Макаренко, "Российская газета", Газета.ru

 

2
1409

Комментарии

Аватар пользователя Любитель классики
Любитель классики
5.141.206.108

Н-да!

Судя по приведённой информации или кинокритики смотрят на творчество Звягинцева слишком узко и одноразово, на злобу дня, т.к. творчество этого режисёра вневременное, о "вечных ценностях", или Звягинцев "исписался"?

Посмотрим.

 

Аватар пользователя Ирина М.
Ирина М.
193.169.38.139

Я посмотрела-таки "Левиафана". Минут через десять поставила на ускоренку, одновременно играя в шарики "Собери три в ряд". Я буквально вталкивала в себя это серое во всех смыслах повествование, эту пареную репу.. хотя, что это я репу-то обидела. Тупо, скучно, вторично (это комплимент), зло, предсказуемо, штамповано до моей боязни увидеть баляляйка, мишка, щяпка-ушанка, матриошка. Да фу! Я этой чернухи в соответствующие ей годы насмотрелась. Никаких откровений. Не сказали б, что Звягинцев, что "токо-токо", с пылу-с жару - подумала бы, что вытащили на свет какую-нибудь картинешку времен 90-х, где полна коробушка девичьих начесов, подкладных плечей, вареной джинсовки и адидасов на пацанах - приметы времен мочилова, рубилова, рэкета, беспредела и пр. и др. И смотреть бы не стала. Ни за что. Попы высоких званий взяты из агиток большевистских, с задором так, по-плакатному, мол, врут они всё, опиум, панимашь, для народа. А хронический горловой засос водки героем был бы происхождением из митьковских анекдотов, да вот только у Митьков-то все по-доброму, а тут что ни герой фильма, тот алкоголик, урод, матершинник и козёл. Приятных лицом людей нет. Если они более-менее от природы удались, значит, они должны уже к середине фильма опухнуть от водки и недо- или пересыпа. У женщин выбиваются и спутываются волосы, все эти тетки разного пошиба (от низкого до очень низкого) стремительно пьянеют и продолжают бухать в свое безобразное и опять же распухшее лицо. Дикие безпризорные дети дополняют уродливую картину бытия. Какая-то бездарная эклектика из всего. Наворочено-наворочено, а message - ноль. Вернее, абсолютный ноль. Я не узнала страну, не узнала людей, не узнала традиций, не узнала ничего из того, что мне хотел (мне ли? хотел ли?) сказать автор. Да знаю, знаю, я вообще не была его целевой аудиторией. Я - в смысле, страна ) Вот зачем мне это личное мнение сдалось. Еле дожила до конца фильма. Итак. Вывод.Никита Сергеич, как я Вас люблю! Ну ладно, "Цитадель", ну с кем не бывает. Всё-всё-всё, забыли, забыли. Снимайте исчо, снимайте про людей и про любовь! Надо интоксикацию снять как-то. Хотя, наснимали ведь уже, высказались. Где там "Неоконченная пиэса"? Или драгоценные "Пять вечеров"? Или хрустальная "Раба любви"? А вы, Звягинцев, бездарь! Берите свой глобус и... идите в жопу! (excuse my French)!UPD Помните, песню Валерий Сюткин пел "Конечно, Вася, пам-па-ру-ра-рам"? Так вот, на вопрос - а что за вождь в рамочке на стене в кабинете главного злодея? - хором отвечаем: "Конечно, Пуутин, пам-па-ру-ра-рам"! От оно чо, Михалыч!

Добавить комментарий

Размещая комментарий на портале, Вы соглашаетесь с его правилами. Проявление неуважения, высказывания оскорбительного характера, а также разжигание расовой, национальной, религиозной, социальной розни запрещены. Любое сообщение может быть удалено без объяснения причин. Если Вы не согласны с правилами – не размещайте комментарии на этом ресурсе.

CAPTCHA на основе изображений
Введите код с картинки