Принято считать, что детство — самая счастливая пора в жизни любого человека, наиболее сильные, яркие и светлые воспоминания — родом из детства. Но есть люди, детство которых проходило под разрывы снарядов и бомб, люди, испытавшие голод, жестокость и страх в самую прекрасную пору своей жизни. В канун 65-летия Великой Победы мы публикуем несколько таких историй детства.

Дегтярева Лия Семеновна:

— Родилась я в 1930 году в семье служащего, отец был землеустроителем, мать — домохозяйкой. Сначала в семье было двое детей, но перед самой войной, когда мне уже исполнилось десять лет, родилось еще двое. Таким образом, на момент начала Великой Отечественной войны у моих родителей было четверо детей. Проживали мы в это время в Белгородской области, которая тогда называлась Курской, жили обычно, как все семьи, пока не грянул суровый сорок первый год. А в марте сорок второго года отца мобилизовали на фронт, где вскоре он пропал без вести, и только в прошлом году нам стало доподлинно известно, что он погиб в плену на границе Франции и Германии. Нам прислали копию карточки из архива.

В июне сорок второго года нашу область оккупировали, мама одна с четырьмя маленькими детьми попросту не успела эвакуироваться, поэтому мы остались на оккупированной территории. Приход немцев мы ждали с ужасом, который трудно передать словами. Оккупации предшествовали массированные бомбежки и артиллерийский обстрел. Как сейчас помню тот день: мы все сидели в убежищах, и вдруг все затихло, тогда мы выползли, зашли в дома, и они на мотоциклах появились. Сразу закрыли все общественные учреждения, школы, больницы, церковь и был введен жесткий комендантский час. Всюду висели указы на русском языке, запрещающие под страхом расстрела выходить из дома, ходить в поле, в лес. Везде появились полицейские, надсмотрщики, открылись немецкие комендатуры. Передовые немецкие части прошли дальше, поэтому не было массового расселения солдат по домам и квартирам мирных граждан.

Самое сильное впечатление детства — расстрел немцами большой еврейской семьи. Это зрелище меня, как ребенка, потрясло до глубины души. Всю семью, человек восемь-девять, поставили на краю песчаного карьера и расстреляли. Когда тела упали в карьер, их стали засыпать песком, однако не все сразу умерли и из карьера еще долго раздавались стоны раненых людей. Я хорошо их слышала, поскольку наш дом находился недалеко от этого карьера. Еще мы ходили в тот сарай, в котором до расстрела держали еврейскую семью, подбирали там вареный картофель, которым кормили пленных.

Вообще, так как мы жили в райцентре, то публичные казни устраивали у нас, например, очень часто немцы привозили из соседних населенных пунктов неугодных им старост, партийных работников, председателей колхозов и публично их казнили.

Оккупация продолжалась восемь месяцев, в начале февраля 1943 года мы увидели советских разведчиков и солдат передовых частей Красной Армии. Это было для нас потрясением, но уже потрясением иного рода — все так плакали! Мы за столько месяцев уже забыли, что такое свободная русская речь, а тут бойцы Красной Армии привезли с собой и установили радиорепродуктор, и вдруг мы услышали голос Левитана: «Говорит Москва»…

Стрельцова Полина Егоровна:

— Я родилась на Белгородщине. Папа работал в милиции старшим конюхом, потому что тогда милиция передвигалась на лошадях, а мама была обычной техничкой. Перед самой войной одна из моих сестер заканчивала первый курс медицинского училища, поэтому в 1941 году в 29 лет она сразу же попала на передовую. Ее судьба на фронте сложилась непросто. В одном бою возле леса тяжело ранили командира. Когда моя сестра вместе со своей одноклассницей и боевой подругой только начала его перевязывать, из леса вышли два немца — раненого они застрелили, а их забрали в плен. В немецком лагере для военнопленных «Кенигсберг» моя сестра находилась всю войну вплоть до освобождения лагеря Советскими войсками. 

Было у меня еще две сестры, которые тоже служили в армии в санитарных частях, вытаскивали на себе раненых бойцов с полей сражений, обе вернулись с фронта с ранениями, сейчас жива только одна из них, в Белгороде живет.

Перед самой оккупацией мы жили в подвале одного из домов, где-то семей семь нас жило там. Как-то девяностолетний старик, живший с нами, обнаружил поблизости аптеку, прибежал и кричит: «Быстро перетаскивайте медикаменты в подвал». Стали мы медикаменты перетаскивать и в подвале прятать, в числе прочего две коробки со снотворным перетащили.

Потом, когда пришли немцы, нас стали выгонять на рытье окопов, носить было нечего, кормили плохо, поэтому люди часто болели, вот тут спрятанные медикаменты нас и выручали. Однажды мама пошла за какими-то тряпками в четырехэтажный дом, возле которого мы рыли окопы. Вдруг прилетели два немецких самолета и начали бомбить дом, маму тяжело ранило, семь осколков ей досталось, так она и проходила с этими осколками всю жизнь.

Потом меня с одной девчонкой немцы заставили мыть посуду на кухне, тут припасенное снотворное и послужило нам. Мы растирали таблетки в порошок прямо в пакетиках и прятали эти пакетики в обувь под пятку. Когда повар на кухне отвлекался, мы в больших количествах высыпали снотворное в двух-трех ведерные кастрюли с супом, а пустые пакетики тайно сжигали. Долго так кормили фашистов, потом, помню, идет как-то немец и на ломаном русском языке вслух рассуждает: «Когда мы отсюда уйдем? Плохое это место, не климат здесь, умирают многие». А я подумала: «Слава Богу, что умирают». Как-то главного немецкого врача уничтожили, он операции делал, устал, захотел поесть, поел и уснул.

Потом, когда таблетки со снотворным кончились, старик, который всю эту диверсию придумал, тайно отвел меня с подружкой в конец города, где жила его сестра, а вскоре и наши бойцы появились, спасли нас от оккупации.

Семь лет назад я ездила в те края и узнала, что моя подружка-диверсантка уже умерла. 

Гавриленко Лариса Дмитриевна

Я родилась в Ленинграде в 1936 году, в семье нас было двое детей — я и младшая сестра тридцать девятого года рождения. Папа работал судостроителем на Ленинградской судоверфи, мама была кондитером. Улица, на которой мы жили, тогда  называлась Международная, сейчас — Московская. Когда началась война, мне было пять лет. Перед самой войной мама увезла нас на отдых в Белоруссию, мы вернулись обратно в город как раз в тот момент, когда началась Великая Отечественная война. Во время войны папа продолжал работать на городской судоверфи, так как у него была так называемая бронь, и его не призывали в армию на фронт, но это его не уберегло.

Несмотря на то, что в то время я была еще маленьким ребенком, у меня осталось одно яркое воспоминание из детства — чувство постоянного голода. Я помню, что кормила сестру жмыхом. Когда папа умер, мама пришла, заплакала и говорит: «Господи, уже хлеба-то прибавили, а Дмитрий не дожил». Она имела в виду, что хлебный паек на одного человека увеличился, и для всех ленинградцев это было счастье. Отец погиб в результате авиационного налета на судостроительный завод, на котором работал, а потом через два месяца умерла и мама. Сейчас они оба лежат на Пискаревском кладбище в Ленинграде, он — в десятой могиле, а она — в двенадцатой. Я думаю, что мама умерла и от голода, и от психического потрясения, скорее всего, она не смогла пережить смерть отца. В результате мы с сестрой остались совершенно одни. В один из дней начался артиллерийский обстрел города, в это время мы с сестрой были на улице, искали поесть. Меня ранило в ногу, да так, что я потеряла сознание, сестра испугалась, убежала и спряталась в каком-то доме. Меня раненую подобрали взрослые и отвезли в Пятый детский дом города Ленинграда. Только через много лет я узнала о том, что сестра, когда мы расстались, очень долго ходила по улице, плакала и звала меня: «Лариса, Лариса», а люди, которые позже подобрали ее, решили, что это ее имя, так дали моей сестре новое имя — мое имя.
Вскоре наш детский дом в полном составе эвакуировали в Ульяновскую область. Перед эвакуацией, помню, нас зачем-то учили ходить по бревнышку без помощи взрослых. Кстати, позже в детском доме, мне выдали документ с новой датой рождения, которую поставили наугад. Уже потом я делала запрос в архив по месту рождения, откуда мне прислали настоящую дату рождения. Так что получается, у меня теперь два дня рождения. При этом ошиблись не намного, тридцать шестой год рождения поставили правильно, только вот на самом деле я родилась в апреле, а не в мае.
Вообще, детский дом запомнился добротой человеческой. Понимаете, злое время было, очень злое, а люди добрые. Вот ведь как! Люди последнее нам приносили в детский дом: одежду, продукты, посуду, игрушки.
Очень хорошо помню День Победы, все плакали от того, что закончилась война, а мы — потому что осознавали, что за нами никто не приедет.
Война закончилась, в Ленинграде я больше не жила. Когда мне было четырнадцать лет, меня отправили учиться на тракториста, потом пришлось работать. Условия труда показались мне настолько тяжелыми, что я написала письмо в Правительство Калинину. Через некоторое время меня вернули в детский дом и направили на обучение швейному делу. Швеей я и пошла работать на швейную фабрику в Ульяновской области. А дальше судьба меня швыряла по стране: работала я и в Горьковской области, и в Казахстане, осваивала целину в Узбекистане. Там вышла замуж. Муж меня повез знакомиться с родителями в Свердловскую область. В 1964 году мы приехали на Север.
Только после войны мне стало известно что-то о судьбе сестры, к этому времени я уже вышла замуж и родила  дочь. Это был приблизительно шестидесятый год. Как выяснилось позже, поиски затруднялись из-за того, что ей дали другое имя, отчество и фамилию. После того, как мы потеряли друг друга, сестру взяла на воспитание одна ленинградская семья. В этой семье она и выросла. Сейчас у сестры два сына, она по-прежнему живет в Ленинграде, так никогда и не покидала этот город.
А родительский дом так и стоит в целости и сохранности, мне его показывали. Правда, вокруг все перестроили — столько лет уже прошло. Я писала Губернатору Матвиенко, чтобы выяснить: есть ли возможность сейчас вернуться в родительский дом. Она мне ответила: «Продавайте квартиру на Севере, приезжайте в Санкт-Петербург». Однако на вырученные деньги я в Петербурге даже комнатушку себе не куплю, не то что квартиру. Да и жить теперь в Ленинграде, я, наверное, не смогла бы — всю жизнь здесь прожила, и муж здесь похоронен. 

В. Тихомиров